Рассказы, стихи, проза

[Romario]

Доча с мамой выполнили школьное задание, сочинили стихотворение. Прошу строго не судить:


Наша собака.

Однажды раннею весной
Папа принес щенка домой.
Маленький комок - черно-белый клубок.

Он был шустреньким щенком
И перевернул вверх дном весь дом!
Без дела песик не сидел:
Он книги грыз, игрушки грыз,
Карандаши, ботинки и подушки.
Однажды нас он напугал,
Когда залез в коробку и застрял.

Но папа решил воспитать щенка:
Он ему мячи бросал, команды подавал
И подачи тренировал.

Ученье зря не прошло,
И к щенку знание пришло.
Вырос он умным, послушным и очень добродушным.
Команды знает на отлично,
А зовут его Ар-Дрим-Риччи!

[Strelka]

Колыбельная заводчика

Спите крепко, детки! Солнышко садится!
Пусть, моим щеночкам мамочка приснится,
Пусть приснятся косточки, мягкие игрушки,
Друг на дружку улеглись, разложили плюшки!

Носики сопелки, хрюкают забавно…
Сладенькие мордочки!!! И смешно и странно!
Нежные создания, лучшие на свете,
И сопят тихонько, всё равно как дети!

Гнездятся спросонок, морщат свои щёчки,
Лапки, хвостики сложив, в сладкие комочки!
Слёзы счастья и любви, душат, в самом деле,
Лишь бы выросли они, лишь бы не болели!

Спите крепко, детки! Солнышко садится!
Может вам хозяин ваш, будущий, приснится,
Принесёт вам косточки, новые игрушки,
Будет в носик целовать, и чесать за ушком!

Дай вам Бог большой любви, и хорошей доли!
Без предательства людей, без собачьей боли!
Дай вам Бог, не знать тоски, вы уж мне поверьте,
Чтоб хозяин рядом был, аж до самой смерти!

Спите крепко, малыши, славные ребята!
Мама ваша спит давно, видит сон десятый,
Спите, солнышки мои - ночь стучится в двери!
Спят и птички, и цветы, люди спят и звери…

Стихотворение Елены Кирьяновой (г.Орёл)

источник: http://dog-blog.ru/kolybelnaya-zavodchika/

[Вера Петрова]

ЧЕРНАЯ КРЯКВА Валерий Янковский
Рисунки Б. Игнатьева
Журнал Охота и охотничье хозяйство №8 1997 год

Черная кряква 1.jpg (164.09 КБ) 1796 просмотров

Нас очень давно интересовал самый северо-восточный уголок Кореи, вернее, озера на низменности, лежащей вдоль правого берега пограничной реки Туманган. Район, которому суждено было стать ареной схватки за высоту Заозерная, получивший историческое название «боев у озера Хасан». Правда, эти события были еще впереди, но, возможно, предвидя будущий конфликт, японские власти очень неохотно разрешали поездка все откладывалась.

Толчком для разведки далеких озер Манпхо и Панто послужило желание нашего дяди Лени, Леонида Юльевича Бринера, присмотреть участок для будущих нужд их фирмы поблизости от восточных портов Расин и Юки. К тому времени фирма «Бринер и К°» уже имела отделение в Сейсине.

Братья Леонид и Борис Юльевичи уже несколько лет как построили свои дачи в нашей Новине и Лукоморье, наезжали из Харбина не только на летний отдых, но и на охоту. Правда, заядлым охотником был только средний брат, крепыш и спортсмен, душа общества (между прочим, отец известного американского киноартиста Юла Бринера) наш дядя Боря. Для дяди Лени охота была делом второстепенным. В данном случае он просто соединил приятное с полезным, а для меня его инициатива послужила шансом осуществить многолетнюю мечту.

Собрались в поездку и жена дяди Лени, и Елена Михайловна, милейшая моя «заммамочка», как она сама себя окрестила после смерти нашей мамы, и моя подруга тех лет Вера Петровна, и друг, которого я приобщил к охоте, выходец из донских казаков Валентин Вальков.
Поехали на этот раз без собак. Леонид Юльевич, рафинированный барин-эстет, не желал терпеть собачьего общества в течение нескольких часов довольно утомительной дороги. А путь предстоял дальний, более двухсот километров, со множеством серпантинов и перевалов, подъемами и спусками, по крутым корейским кряжам. Правда, грейдерные шоссейные дороги, хотя и без асфальтового покрытия, как и мосты, поддерживались японцами в образцовом состоянии. А погода стояла отличная, и взорам путешественников открывалась чудесная панорама корейской осени. Сопки вдоль берега синего моря горят всеми цветами радуги. Фиолетовые, желтые, красные листья дубов и кленов на фоне темных картин кряжистых приморских сосен. На убранных золотистых полях то и дело взлетают то стая диких сизых голубей, то пестрый выводок красавцев-фазанов.
Я гнал свой голубой «шевролет» умеренно: дядя Леня не признавал рискованной езды. Елена Михайловна сидела рядом со мной, остальные с вещами на заднем сиденье. Несколько раз останавливались осматривать интересующие Леонида Юльевича угодья, одно из которых он впоследствии приобрел, но со сменой власти, после войны, конечно, потерял...

Миновали Сейсин, наш любимый Янчен с охотничьим домиком в стороне от шоссе, огромное старинное кладбище с рядами древних курганов, украшенных каменными плитами, порты Расин и Юки. Уже под вечер, когда преодолели последний высокий перевал, впереди открылась долгожданная низменность. Прямо под нами — овальное озеро Манпхо, вдалеке, у самой границы с Россией синело протянувшееся от самого моря длинное, формы каракатицы главное озеро Панто. Между ними желтели травянистая степь и убранные рисовые поля. В южном углу овального Манпхо, возле самого шоссе заметили группу домиков, где и решили заночевать. Поставил во дворе машину, договорился с хозяевами отвести нам пару комнат. Поужинали и утомленные с дороги рано улеглись спать.
Однако мне не терпелось осмотреть первое озеро. Проснулся рано и, чтобы не разбудить спящих, прихватив ружье, патронташ и бинокль, тихонько выбрался во двор, направился к берегу. Стало светать, и я был сильно разочарован: на широкой глади виднелось всего несколько табунков мелких уток. Ради них стоило ли ехать за тридевять земель!?!
Тронулся в обход этого очень красивого озера, как бы по часовой стрелке, но поднял из прибрежной осоки всего несколько одиночек. Взял всего трех клоктунов и уже на другой стороне еще пару шилохвосток; повесил на удавки. Обойдя все озеро вокруг, направился к месту стоянки. Настроение было неве- селое: никакой толковой охоты не пред виделось, в нашем Янчене сейчас было бы куда как веселее. Уже совсем рассвело, когда, глянув на восход солнца, вдруг заметил вдалеке, как показалось, быстро плывущее облачко. Птицы, но не грачи, не вороны, тем более не чайки. Пригляделся и не поверил глазам: версты за две на пространстве между двух озер проносились огромные стаи уток. Выхватил из кобуры бинокль, навел — и бросило в жар: многосотенные стаи кряковых уток! Они вились над убранными полями. Садились, взлетали и снова носились взад-вперед без устали и почти беспрерывно. Эта картина захватывала дух. В бинокль чуть левее заприметил дымящих поутру пару крытых соломой фанзушек, однако там стояла полная тишина, нигде ни единого выстрела...

Я влетел во двор фанзы, в которой мы заночевали. Дамы умывались, Вальков на жаровне готовил яичницу. Дядя Леня протирал и собирал свою очень добротную английскую двустволку, правда, не Голанд-Голанд, как у Бориса Юльевича, но тоже очень дорогое ружье.

Черная кряква 2.jpeg (66.45 КБ) 1796 просмотров

— Господа! Быстро завтракаем и едем! Я наметил отличное место, утки — черно!..
Собрались и двинулись дальше на восток. Вскоре в нужном мне направлении с шоссе свернула хорошо набитая тележная дорога. Погода стояла сухая, и высокий на ходу «шевролет» легко покатил в сторону дымивших фанзушек. На окраине рисовой плантации в несколько десятков гектаров их приютилось всего две. Обе бедные, под соломенной крышей. Я въехал во двор первой, обнесенной невысоким ивовым плетнем. Открыл дверцу:
— Чуин кесио? Хозяин дома (есть)?

Открылись оклеенные бумагой двери
жилой комнаты и деревянная дверь кухни. Вышел пожилой хозяин, высыпали дети и бабы.
— Здравствуйте, можно остановиться, поохотиться на утку?

Сельские корейцы вообще исключительно гостеприимный народ. Они никогда не сядут обедать, не усадив прежде гостя: пусть у них на обед будет одна вареная картошка да овсяная каша с квашеной редькой или капустой с красным перцем... Однако на этот раз в их приветствии я почувствовал восторг:
— Ставьте вот сюда машину, не беспокойтесь, ее никто не тронет. Заходите, располагайтесь, скажите, что нужно? Утки проклятые одолели, жрут наш урожай, погибели на них нет! Чего только не делаем: чучела поставили, шалаши, бьем колотушками в пустые банки, бубны, а им нипочем. По ночам костры жжем,— взволнованно рассказывал хозяин в черной жилетке и широких домотканых шароварах. Ему вторили необычно тарахтевшие бабы, иностранцам посещать эту местность. И чумазые дети.— Нынче напасть какая-то. Как сняли, сложили в снопы рис, так сразу и навалилась эта саранча. Ни днем ни ночью покоя нет, оставят нас с голодом!.. — Дело в том, что японская полиция крайне редко выдавала корейским крестьянам разрешение на оружие, хотя сами японцы очень увлекались охотой, особенно на птицу.

Хозяйский старший сын, парнишка лет тринадцати, тронул меня за рукав:
— Дядя, берите ружье, я покажу вам самое лучшее место. Давайте сразу, сейчас, еще не поздно, солнце еще не высоко.

Долго уговаривать меня было не нужно. Обернулся к попутчикам:
— Располагайтесь, готовьте обед, я с мальчиком схожу на разведку. Конечно, главная охота будет под вечер, а пока изучу местность, чтобы знать, где засесть на вечернюю зорьку...

Никто не возражал. Я быстро собрал свой браунинг 16-го калибра, надел патронташ, натянул резиновые сапоги. Мальчишка напялил галоши-чуни. подвязал, чтобы не спадали, шпагатом, и мы тронулись в указанную им сторону. Там, всего в версте от хутора, высилась среди убранных полей крытая соломой высокая вышка на курьих ножках с приставленной к ней лестницей. Там и сям, на подсохших после спуска воды пашнях воткнуты шесты с надетыми на поперечины рваными рубахами и старыми соломенными шляпами — чучела, изображающие «сторожей». Но они могли отпугивать осторожную крякву только первые день-другой. Ушлые птицы скоро поняли, что это — пустой камуфляж, и уже не обращали на «сторожей» ни малейшего внимания. Огромная стая поднялась прямо рядом с этими чучелами при нашем приближении, разбилась на мелкие табунки и закружилась во всех направлениях. Здесь по всей площади, на расстоянии полусотни метров друг от друга стояли аккуратно сложенные скирды из снопов необмолоченного риса. Лучшего скрадка не придумать, тем более что все на один манер, ко всем птица уже привыкла.

Мы разобрали ближайший к центру, окружили себя соломенной стенкой, устроили сиденья и замерли. Утренняя зорька, казалось, шла к концу, но прожорливая утка не собиралась уходить на покой озерной глади, моталась истово. Я понял, что торопиться не следует, надо бить только наверняка. Тем более, что браунинг работал и бил отлично.

Первая же стайка навернула плавно, шагах в тридцати, высматривая, куда приземлиться. Крупные темные утки медленно поворачивали круглые головы вправо, влево. Почти поравнялись с нами. Раз! — первая упала комом, остальные, притормозив, свечкой начали набирать высоту; два, три! — еще две упали замертво. Мальчишка-корейчонок, как добрый пойнтер, промчался по пашне, подобрал всех трех и прыжком вскочил в наш уютный скрадок. «Вон они какие, смотрите, дядя!» Он разложил рядом крупных коричневых уток с красными лапами. По виду — кряква, но не обыкновенная, серая, а я бы сказал, цвета гречки. А селезни без зелени на голове и шее, почти не отличаются от уток, разве что чуть крупнее и больше сине-зеленых перьев на крыльях; и у всех не желтые, как у обычной кряквы, а почти красные лапы. Но эти, осенние, отъевшиеся на рисовых полях, казались еще и необыкновенно тяжелыми. А там, где сбито перо, проглядывала желтоватая оболочка жира под кожей. Однако я не успел как следует разглядеть первый трофей, как мальчик пискнул: «Ори, ори! Утки, утки!» Новая стая налетела прямо на голову, и я сделал красивый дуплет. За пять минут пять крякв, и все как одна черные! А стаи все носятся, как заколдованные, налетают на верный выстрел, и мой полуавтомат работает, как часы.

Лёт закончился часов в десять утра. Я бил почти без промаха: в те годы практика была основательная. Когда собрались домой, пересчитали свой урожай, насчитали 18 тушек. И черных намного больше, чем серых. Мальчик был в восторге. Связывая их в пачки по три-четыре, он все приговаривал: «Ага, попались наконец, больше не будете наше зерно лопать...», присовокупляя богатые синонимы корейского, очень выразительного языка. Мы перекинули связки через плечо и потащили домой. Когда сбросили их на завалинку фанзы, вокруг состоялся почти индейский ритуальный танец. Мои компаньоны были ошеломлены, корейцы в диком восторге. Еще бы: за каких-то два часа — 18 голов!

Предложил хозяевам выпотрошить дичь и взять себе все пупки, сердца и печенки. Это был пир! И двойная радость: уничтожать врагов, которые при несли столько огорчений, и наслаждаться изысканным блюдом без ограничений. А бедные селяне далеко не часто видят мясо.
Наши кулинары (особенно Валентин, талантливый повар) тоже приготовили вкуснейший обед. Но и охотничьи страсти разгорелись у всей компании, и я, конечно, обещал повести всех желающих на вечернюю зорьку.

Собрались часа в четыре. Это была пестрая группа. Впереди, озираясь и поторапливая, бежал мой гид; за ним вышагивал крупный, дородный Леонид Юльевич, а на шаг позади трогательно семенила миниатюрная драматическая актриса в прошлом, милая Елена Михайловна. И если «Вера Белая», тренированная теннисистка, закинув назад голову с гривой пепельных волос, шагала уверенно, по-мужски, то бедная «заммамочка», прикрыв платком, как паранджой, от встречного ветерка нижнюю часть лица, выглядела не в своей тарелке. Но шла за мужем самоотверженно.

За ней держался воспитанный кавалер, приземистый Валентин, закинув на плечо свою длинную однозарядную японскую мурату, стрелявшую исключительно дымным порохом. Первые годы охотничьей практики Вальков не имел лучшего ружья и бил из своей мураты 28-го калибра и птицу, и зверя.

Наконец вся компания на месте. Озираемся вокруг, но, увы, ни одной точки в небе, ни одной птицы на горизонте. Кажется, все вымерло: стоит одинокий шалаш, застыли карикатурные чучела в соломенных шляпах... Не верится, что еще недавно тут был утиный базар.

Я выбираю самую большую скирду, и мы сообща сооружаем просторную «засадку», как тогда именовались скрадки. И именно не засидку, а засадку, ибо это своего рода засада. Так вот, неподалеку от вышки с лестницей, под которой мы всей группой сфотографировались, выросло соломенное сооружение, где укрылись обе наши дамы с руководителем фирмы «Бринер и К°» во главе. Этим я убил двух зайцев: создал им максимальный комфорт, но избежал излишней суеты и болтовни в своей засадке...

Дядя Леня степенно зарядил роскошную лондонскую двустволку и поставил, прислонил ее под удобную руку. Вальков ввел патрон с залитой стеарином латунной гильзой, повернул ручку затвора в длинноствольной мурате. Он отошел метров за сто и засел в одиночестве в отдельной скирде. Мы с ко- рейчонком забрались в ту же скирду, что и до обеда. Создалось как бы три точки — условный треугольник. Я попросил всех разговаривать вполголоса, но больше молчать.


Под вечер ветерок стих окончательно, солнце клонилось к закату, и мне стало даже казаться, что охоты на этот раз не получится, что напуганная утренней стрельбой утка больше сюда не вернется. Прошел час, и из центрального «гнезда» стали доноситься разговоры, шутки, сдержанный смех. Видимо, компаньоны считали так же, как я. Почти потеряв надежду на успех, я машинально глянул через их головы в сторону дальнего озера Панто — я знал, что с холмов за ним уже видна Россия: залив Посьета, мыс Гамова, где когда-то находилось большое оленеводческое хозяйство папиного брата Яна Михайловича... И вдруг показалось, что над озером заклубилось облако мошкары: точки, точки, точки... Пригляделся в недоумении и наконец понял, что это поднялась с воды утка! Вероятно, какой- то вожак дал команду к вечернему наступлению на рисовые поля.

Я свистнул и сказал негромко, но четко, чтобы услышали: «Готовьтесь, летят», — и сам припал за соломенными снопами. А точки росли, обретая форму. Многие сотни, тысячи птиц уже разрозненными группами шли низко, казалось, прямо в глаза. Свист, кряканье, шум массы машущих крыльев... И вот они уже всюду, кружат и садятся, кто на скирды, кто просто на снятые пашни, ведь желтые зерна риса при жатве серпами богато нападали на жнивье.

Первой грохнула, изрыгнув клуб дыма, вальковская мурата. Бац-бац — отдуплетила англичанка дяди Лени. Сначала в волнении без успеха. И вот слева табунок крупных птиц находит уже на нас. Корейчонок жарко шепчет мне в затылок: «Давайте, давайте, сейчас получите...» Мой браунинг работает безотказно, красные папковые гильзы летят вправо, кувыркаются и подпрыгивают на соломе, издавая горьковатый, но такой милый сердцу охотника запах сгоревшего бездымного пороха. И, как срезанные в воздухе невидимой плеткой, с гулом шлепаются оземь коричневые жирные утки. Бухнулась срезанная дымным зарядом Валентина, потом Вера помчалась за кряквой, сбитой выстрелом дяди Лени. Он довольно кричит: «Есть!» А утка, как сумасшедшая, прет и прет; прожорливость берет верх над осторожностью: видно, за последние дни дикая птица настолько привыкла и к пугалам, и к кострам, и к колотушкам, что наша канонада не производила на нее должного впечатления. Мой помощник летал как угорелый, приносил в засадку, бросал в кучу нашу добычу и бежал снова. Начало темнеть, а утки, уже напоминая ночных бабочек, все кружились и кружились над рисовым полем. Но вот мой браунинг сказал - стоп! Напомнил об этом раскрытый затвор. В пылу стрельбы я и не заметил, что истратил последний патрон. Мы с мальчиком стали пересчитывать свои трофеи и глянули друг на друга с удивлением: их снова, как и до обеда, оказалось ровно 18! А всего за день 41 утка на 56 патронов, привезенных из дома. Но завтра охотиться было уже не с чем.

[tvi55]

Сука

Нам жизнь всё преподносит как науку,
Без жалости всё ставит на места!
Я как — то подобрал на свалке суку, —
Убогую дворняжку, без хвоста!
Совсем щенок, блохастая, в колючках,
Такую встретишь и не будешь рад,
Но вот, что поразило в этой сучке, —
Её наивный, добродушный взгляд!
Её глаза, большие как алмазы,
Доверчиво смотрели на меня,
«Живые», настоящие, — не стразы!
В них было столько жизни и огня!
Я взял её для дома, для охраны,
И через день объедками кормил,
Но, вот, что удивляло, как ни странно,
Собачий взгляд всегда довольным был!
Я называл собаку просто — Сука,
Порой пинал, — когда не в «духе» был,
Но вот, нюанс, но вот какая штука,
Пёс в «юбке» всё равно меня любил!
Однажды ночью Сука убежала,
Как ни крути, случился недогляд!
А вскоре, под забором нарожала,
Пять маленьких, коричневых щенят!
К чему в хозяйстве лишняя обуза,
Так поступали дед мой и отец,
На всех просторах бывшего Союза,
Щенят не нужных ждал один конец!
Я взял ведро, налил воды до края,
И тех щенков в охапку, а потом
В пучину вод безжалостно макая,
Всех утопил, не мешкая, гуртом!
Вода в ведре не долго бултыхалась,
Не слышал я щенят последний вздох,
Рука моя в воде не разжималась,
Пока последний из бедняг не сдох!
Но тут я оглянулся: за спиною,
Безмолвно, словно вкопанная в твердь,
И наблюдая с ужасом за мною,
Стояла Сука, страшная как смерть!
Из глаз её текли потоком слёзы,
И дикой болью был наполнен взгляд,
Звучали в нём безмолвные вопросы:
За что? За чем? К чему такой расклад?
И тут она белугою завыла,
И вздрогнул от рыданий белый свет,
Так громко Сука болью голосила,
Что пёсий мир ответил ей в ответ!
Такого вопля я не слышал сроду,
Со всех дворов, натужно, всей толпой,
Собаки, не взирая на породу,
Сочувствовали Суке всей душой!
Я содрогнулся, смелость в пятки влезла,
А Сука вдруг почувствовав мой страх,
Презрительно взглянула и исчезла,
В ближайших можжевеловых кустах!
Прошло полгода, вдаль умчалось время,
Я понемногу стал о псине забывать,
Да только мной посеянное семя,
Мне днём, и ночью не давало спать!
И вот однажды лежа на диване,
Услышал я почти забытый вой,
Не громкий, еле слышный звук в тумане,
А после лай, знакомый и родной!
Я вышел на крыльцо и растерялся:
Из летней кухни чёрный дым валил,
Вовсю огонь на чердаке плескался,
И постепенно набирался сил!
А в летней кухне в кучу сбились дети,
Один другого меньше — вот беда!
Они, попавши в огненные сети!
Уже решили, что их смерть — судьба!
Я вышиб дверь, и действуя умело,
Двоих в охапку, и на воздух вон,
Затем опять, до безрассудства, смело,
Щадить себя? Какой в том был резон?
Тут чувствую, что силы на исходе,
А там осталась маленькая дочь,
Лежит в дыму, без памяти, в проходе,
Совсем одна и некому помочь!
Вдруг тень в огонь, мельком увидел — Сука,
Отважно в ад, под возгласы чертей,
Затем назад, и не издав ни звука,
Малютку вытащив, свалилась у дверей!
Я лапы Суке целовал рыдая,
Так голосил, и не стыдился слёз,
Она же от ожогов умирая,
Стремилась в царство вечных, пёсьих грёз!
Глаза закрылись от ужасной боли,
С трудом дыша, ведя со смертью бой,
Она, ещё держась на силе воли,
Меня прощала всей своей душой!
Мы схоронили Суку на рассвете,
На перекрёстке, возле трёх берёз,
Рыдали все и взрослые, и дети,
И не стыдились вовсе горьких слёз!
А через день, блуждая возле свалки,
Заметил я трёх маленьких щенят,
Они так были неуклюже жалки,
И на меня смотрели в аккурат!
Я подошёл: ГЛАЗА, ГЛАЗА БОЛЬШИЕ!
Доверчиво смотрели на меня,
Не стразы, настоящие — ЖИВЫЕ,
В них было столько жизни и огня!
Я всех их взял, и всех назвал — СПАСИБО!
Чтобы внутри заполнить пустоту,
И не забыть мне больше, когда — либо,
Собачью неземную доброту!

Эдуард Зуев